- (Смеется). После концерта, на банкете, Люся сказала: "Я хочу поднять тост за самого мужчинского мужчину - за Юру Богатикова". Но рассказываю об этом не для того, чтобы похвастаться: вот, мол, какой я. Просто у меня был страшный случай, когда я нечто подобное пережил. Если бы сейчас, в этом возрасте, что-то такое произошло, меня бы, наверное, инфаркт бабахнул. В прежние времена в Москве такой был порядок: сначала на Седьмое ноября во Дворце съездов шли правительственные концерты, потом отмечали День милиции, а завершался праздничный шухер концертом для аппарата Московского горкома партии. Там первым секретарем Гришин тогда был - страшный, всесильный человек, которого боялись больше, чем Брежнева. Так вот, вспоминаю один из таких концертов. Собрали туда, конечно, весь цвет, но "а самое главное - был Райкин, который вообще никогда ни при каких обстоятельствах участвовать в сборных концертах не соглашался. - Почему? - Не знаю, я не был с ним близок - об этом надо у Кости спросить. А здесь Аркадий Исаакович вынужден был уступить. Я теперь понимаю почему... - Театр "Сатирикон" переехал из Питера в Москву? - Да, и от Гришина многое зависело. Конечно же, заканчивать концерт должен был Муслим Магомаев. А у меня было такое правило: полгода я проводил в Москве, а полгода в Крыму - в курортный сезон туда вся Москва переезжала. И вдруг в гостиницу "Москва", где я жил, звонит из концертного зала "Россия" администратор Марья Борисовна: "Юра, бегом сюда!". - "В чем дело?". - "Муслим, как всегда, не пришел". - А с ним это часто бывало? - Ну, я тебе скажу, случалось. Мог сказать: "Я что-то приболел, не приду". Значит, надо спасать положение. Райкиным же не могли заканчивать, тогда это даже политически невозможно было. Я пришел. Естественно, ни оркестра, ни минусовки - ни фига у меня не было. Только любимый мой Ашкенази (царствие Давиду Владимировичу небесное!) со своим джаз-оркестром, фортепиано и огромный такой зал... -...полный московских вождей... - Ты представляешь, что это такое? Мне говорят: "Юра, ты должен после Райкина закрыть концерт". Я за голову схватился: "Вы что, обалдели?". - "Ну, спасай!" - Марья Борисовна на колени встала, Строев, покойный ныне, к сожалению, директор зала "Россия", тоже. "Ну, не убьют же, -думаю, -фиге ним!". Короче говоря, выступает Аркадий Исаакович, а зал его не отпускает. Кумир! И закрывали занавес, и открывали - аплодисменты не стихают. Я уже перегорел тысячу раз, а он уходил за кулисы и в мою сторону поглядывал. "Молодой человек, - вроде как говорил, - простите меня!". Вот в чем великий артист познается. - Не считал такое зазорным? - Он понимал мое положение, видел, в какой я попал переплет. Нужно было что-то неординарное после этого сделать, чтобы прозвучала кода. Кстати, ты спрашивал насчет звания народного артиста СССР... Может быть, этот случай тоже сыграл не последнюю роль. Ну что было делать? "Господи, поможи и помилуй!", - думаю. Вышел на сцену и сказал: "Вы ждете, что я буду петь?". Зал замер. А у меня сиял на лацкане орден Шахтерской славы - только-только его получил. "Я человек из провинции, - говорю, - из шахтерского города Ворошиловграда. Так вот, вас, московских партийных работников, приветствует и поздравляет шахтерский край". И затянул (Поет): "Спят курганы темные...". Такого успеха больше в моей жизни не было. Люди поняли, в какой ситуации я оказался, а Аркадий Исаакович - это я запомнил - остался за кулисами, чтобы посмотреть: что же будет? - У вас, кстати, еще одна коронная песня была "Давно не бывал я в Донбассе"... - А с ней тоже связана довольно смешная история... Я очень часто был делегатом всяких съездов, а в тот раз занесло меня на Всесоюзный съезд работников культуры. Я тогда не был заявлен в концерте, и, соответственно, Юрий Васильевич Силантьев даже нот для меня не взял. Но в зале были шахтеры (только от культуры). Увидели Богатикова и давай доставать: пусть споет и все тут! А мне жалко, что ли? Дела великие. Силантьев: "Да где ж ты был раньше?", а я ему: "Ай-ай-ай! Миллион раз это пели, подумаешь...". Ну и, короче говоря, вышел. Он своей знаменитой головой кивнул: тара-пам!.. Звучит вступление, бодро начинаю: "Давно не бывал я в Донбассе..." - и вдруг с ужасом понимаю, что забыл слова. А музыка-то, пока я буксую, как заезженная пластинка, идет... "Давно не бывал я, давно не бывал я, давно...". Юрий Васильевич, он рядом стоял, сквозь зубы цедит: "Когда ты уже приедешь, б...?" - и окончательно отшибает у меня память. Второй куплет пошел, а я все третирую зал первой строчкой. В общем, Силантьев остановил уже практически описавшийся от хохота оркестр и выгнал меня на фиг: "Все, приехали!". Зрительный зал знал мой успех, видел в зените славы - и вдруг такой афронт. 3а мной Люся Сенчина должна была петь, а у меня в голове одна мысль пульсирует: "Если сейчас нахально не выйду, никогда больше не спою". Вот случается иногда заскок! У Муслима, кстати, тоже что-то такое происходило, он очень долго обходил сцену десятой дорогой. Видимо, когда я вышел из-за кулис, у меня было такое лицо, что Юрий Васильевич сразу все понял. А у него была привычка: он брал с пульта исполненную партитуру и бросал на землю. Пришлось по памяти играть... - Но слова-то вы вспомнили? - Да, спел: "Давно не бывал я в Донбассе, тянуло в родные края..." - еще и кулаком пригрозил то ли себе, то ли залу... И пошла песня! Успех был дикий! Мишин - он тогда из ЦК ВЛКСМ перешел на профсоюзы и как раз командовал мероприятием - забегает и говорит: "Прекрасный концерт, но кто режиссер, кто придумал этот ход с Богатиковым, будто он забыл слова? Смотри, как здорово получилось!". Закончилось все, конечно, сказочно, но если бы сейчас что-то такое случилось, я точно бы стал калекой. - Напоследок не могу не спросить об Алле Борисовне Пугачевой, с которой вы - было дело! - вместе работали в концертах по отделению. Что вас свело и как вы к ней вообще относитесь? - Давай о работе сначала. Я ценю в Алле Борисовне артистку. Она умеет быть удивительно интересной и ради этого готова на любой эпатаж. Я даже не говорю о жизни - меня это не очень интересует, а вот в песне... После "Не отрекаются, любя" спеть "Мадам Брошкину" - это просто хулиганство в искусстве. Она же поднималась до высочайших вершин. Вспомни великие вещи на стихи Цветаевой в фильме "С легким паром" (Поет): "Мне нравится, что вы больны не мной" - и после этого вдруг "Эй, вы там, наверху!". Такое может себе позволить только очень талантливый человек и артист, рядом с которым нет достойного соперника. Ей всегда не хватало конкурента, который бы дышал в затылок. По-моему, противовесом по творчеству намечалась Соня Ротару, но все-таки она провинциальный человек. От столичных людей из провинции отличает особый склад: чрезвычайная обидчивость, очень уязвимое самолюбие. По себе знаю. У меня здесь, в Киеве, уже квартира была, но я уехал. И в Москве полный карт-бланш имел: и внизу, и вверху, и посередине... Меня даже менты узнавали! С Жоркой Мовсесяном, композитором, ехали мы как-то на запись, а он такой чокнутый, вообще. "Давай, - говорит, - здесь повернем". Я ему: "Нельзя - смотри, тут же двойная. Еще двести метров по кольцевой - и можно поворачивать". Но он слушать не стал. Мы за угол, а там уже - бац! - милиция стоит, и не рядовые: старший лейтенант, капитан. Жорка оправдываться начал, а кто он для них такой? В конце концов говорит: "Товарищ, я тут Богатикова везу на съемки...". - "Где?". - "А вот!". Вижу: труба дело - опоздаем к чертовой матери. Выхожу. Гаишник: "Эге! (Захотел поиздеваться. - Ю. Б.). Ну, спой что-нибудь". - "Так холодно же на улице", - упираюсь. "Ничего, голос не потеряешь". И я как выдал прямо там, на Садовом кольце (Поет): "Товарищ инспектор, отдайте права, товарищ инспектор, простите!..". Он: "Перепиши слова!". А это Жоркина была песня. Мовсесян потом мне рассказывал, что они с этим инспектором подружились... А что касается работы с Аллой Борисовной... (Да с какой там Борисовной - с Аллой. Вот Клавдия Ивановна - это да! Об этом и Ханок говорил - мне кажется, у нас с ним одинаковые представления). - Ну, если в свое время она весь Союз научила называть Челобанова Сергеем Васильевичем... - А это не Пугачева виновата - такой Союз. ...Мы работали с ней на стадионах. Она как раз приехала с "Золотого Орфея", стала известной артисткой. Знаменитые администраторы (всех их потом побили и постреляли) сделали нам концерты в Ставропольском крае. Трибуны были забиты под завязку, но я понимал: большая часть публики - ее. И мне надо было доказывать, что я, к тому времени уже народный артист Украины и все такое прочее, тоже чего-то стою. Тогда, кстати, я - первый! - придумал длинный шнур, с которым можно было по полю бегать. А чтобы не было эха, два парня за мной подзвучку таскали. Представляешь? Та еще картина была! Петь с ней, конечно, было сложно, каждый день - это бой. Что подвигло меня на такое испытание? Во-первых, я спортсмен, игрок по натуре, а кроме всего (сейчас уже об этом говорить можно), сверх положенных платили нам хорошие деньги. После каждого концерта администратор в конвертике двести рублей давал - тогда это была сумма. Ты что, шутишь! И я не устоял. Тут действует известный у артистов принцип: полчаса позора, зато деньги в кармане. Был там момент истины, когда на стадионе выключили однажды свет. Вся команда ее вышла смотреть, что же я буду делать. - Не они ли с рубильником постарались? - Не знаю, судить не берусь, но, видимо, повод для их недовольства имелся, потому что успех у меня был очень мощный. Короче говоря, стадион небольшой, тысяч на пять. У меня Валерка Ковтун играл - аккордеонист, нам с ним не нужен был ни микрофон, ни фига. Я вышел и закричал: "Ти-и-и-хо! Вы слышите меня?". Все: "Слышим!". - "Тогда сидите молча". И Валерка растянул меха: тра-ля-ля! Я как дал "Спят курганы темные", ряды аж качаться начали. Это шоуменство было (плохое слово, но точное): публика играла со мной, она стала моим партнером. ...Кроме таких случаев, были еще всякие досадные мелочи. В общем, случился у меня нервный срыв. Да и напрягался я: все-таки "живьем" пел, а они фонограмму крутили... - Пугачева крутила фонограмму? - Конечно. На стадионах? Только фонограмму! - Вот это да! Даже в те годы? - Директор Крымской филармонии Алексей Семенович Чернышев (царствие ему небесное!) - он устроил этот альянс - тогда среди друзей рассказывал: "Выходит Богатиков - жиденькие хлопки, уходит - гром аплодисментов. Выходит Алка - бешеные аплодисменты, уходит - никаких". Да, она может, конечно, с публикой что угодно сделать - это ясно, но ее по рукам и ногам связывала фонограмма. Их же тогда как писали? На затихание, на затихание... А для успеха, для народа затихание - это труба, там нужна хорошая точка, гвоздь. Сейчас все заводят публику искусственно: "А где ваши ручки, а где ваши ножки?". Другое дело, когда ты взял ее и чувствуешь: такая нестерпимая пауза и тишина в зале, - вот это дорогого стоит! - а потом взрыв! Наверное, такое умение с годами приходит, как и оценка объективная. А заканчивая тему Аллы, скажу: я считаю, что это талантливая артистка, но, повторяю, Пугачева не имела рядом мощного раздражителя, мощного антипода, если хочешь, и стала тем, кем она есть. Лично мне сегодня она не интересна. - У Вилли Токарева - мы с ним дружим - есть песня о фанерщиках, а там такие слова: "Взяла манеру петь под "фанеру", а это просто возмутительный обман. Запомни, птичка, ты не певичка..." - и так далее. Вилли недавно рассказал мне, как к нему подошла Анне Вески и сказала: "Ты знаешь, после этой песни я перестала "фанерить"... - Вот это воспитание! (Смеется). - Хорошо бы и нашим народным и заслуженным артистам напомнить, что это такое живой звук и что это значит брать публику, как вы говорили, за глотку... - Есть у меня одна вещь, из тех, что я называю тихими (Поет): Снится мне ночной причал на родной реке. Веры тонкая свеча у тебя в руке. Ты пойми, что в этой мгле нет ни близких, ни родных, что несчастных на земле больше всех других. Если б знали в детстве мы, веря в Божий свет: от тюрьмы да от сумы нет зарока, нет. Только птицы прокричат, только вздрогнет вдалеке веры тонкая свеча у тебя в руке. Ты поверь в иную жизнь, на иной меже, ты поверь и помолись о моей душе... Браво! 2001. Источник: http://bogatikoff.narod.ru
| 
