История Енакиевского металлургического завода ордена Трудового Красного Знамени. Часть 5

* * *

Девятисотсильный «Компаунд» размещался в отдельном здании, очень чистеньком и нарядном, со светлыми окнами и мозаичным полом. Несмотря на громадность машины,она почти не издавала стука… Два поршня, в четыре сажени каждый, мягко и быстро ходили в цилиндрах, обитых деревянными планками. Двадцатифутовое колесо, со скользящими по нему двенадцатью канатами, вращалось также беззвучно и быстро: от его широкого движения суховатый жаркий воздух машинного отделения колебался сильными, равномерными порывами. Эта машина приводила в движение и воздуходувки, и прокатные станки, и все машины токарного цеха.

В таком состоянии находился Енакиевский завод в годы мировой войны. В начале 1916 года стало неспокойно. На заводе возникла забастовка. Рабочие всех цехов, кроме доменного, приостановили работу и собирались у доменных печей. Отвечая за безопасность и видя, что рабочие большими группами ходят по цеху, останавливаясь возле фуры, я просил их отойти подальше от печей, не нарушая их работы. Впервые за все время нашей совместной работы М.К. Курако на меня крикнул, требуя, чтобы я ушел: «Это не твое дело!». Я был удивлен, лишь позже я сообразил, что своим поведением мог вызвать негодование у рабочих, пришедших остановить работу цеха.

Забастовка продолжалась 6-7 часов. Печи остановлены не были, их перевели на тихий ход.

Приехавшая из Петрограда комиссия нашла совершенно недопустимым, что во время войны на заводе работает главным инженером Шлюпп. Несмотря на мольбы «папаши» Потье, Шлюппу остаться главным инженером не удалось. Ему предстояло передать бразды управления Толли и временно остаться в качестве наблюдателя, но это не удалось. Все бельгийцы были против оставления Шлюппа, и он должен был перейти на Деждинский завод, куда в свое время фирма «Клейн» поставляла газовые машины.

Комиссия, получившая прозвище «птичьей», поскольку в ее составе было четыре генерала с птичьими фамилиями — Скворцов, Орлов, Дроздов и Соколов — решила, что
директор Потье, допустивший присутствие на заводе во время войны в качестве главного инженера немца, должен быть заменен русским инженером. Потье удержался, благодаря ходатайству бельгийского посланника. В одну из пятниц (по пятницам происходили конференции у директора завода) в присутствии многих руководящих работников завода Потье дал понять, что в вопросе замены Шлюппа он видит участие русских инженеров во главе с Курако. После этого Михаил Константинович решил уйти с завода, хотя против Шлюппа был весь персонал — и русские, и бельгийцы. Мне припоминаются конфиденциальные собрания, происходившие у главного инженера рудников Лебрена, где поднимался вопрос о замене всего состава правления. Все это в конце концов окончилось не в нашу пользу.

Мне пришлось занять место Михаила Константиновича. Я стал начальником доменного цеха. Первым моим помощником был Георгий Николаевич Николадзе, грузин, знавший французский язык. Прежде он работал со мной в Юзовке, а затем приехал вслед за мной в Енакиево. Николадзе являлся своеобразной фигурой, совершенно отличной от заводского инженера того времени. Хороший математик, впоследствии получивший степень доктора математики в Сорбонне, замечательный гимназист, председатель общества соколов, чемпион каких-то степеней, Николадзе писал стихи и эпиграммы на злобу дня.

Но самое главное, Николадзе никогда не замыкался только в заводских интересах или в обывательских вечеринках с преферансом, выпивками и танцами, набившими оскомину. Он был красив, в особенности в своем национальном костюме, всюду, где не появлялся, организовывал спортивные общества. В Юзовке им также было создано спортивное общество «Сокол». Он умел ладить с большими людьми, пользуясь успехом у их женщин и дочерей. Жены бельгийцев также относились к нему восторженно. При этом Николадзе был аскетом, никогда и нигде не позволял себе легких похождений с женщинами. Перед приходом немцев он уехал в Грузию.

Вторым моим помощником был Александр Александрович Русанов. Он отличался внимательнейшим отношением к своим заводским обязанностям. Русанов увлекался любительскими спектаклями и хорошо декламировал, был прекрасным оратором и смело выступал перед любой аудиторией. Он сторонился обывательской тины и также не участвовал в выпивках, игре в карты и т. п.

Из Юзовки перебрался в Енакиево Максим Власович Луговцов и занял место помощника начальника доменного цеха. Его сменщикам было страшно трудно с ним работать: он не применял к рабочим никаких административных взысканий, выговоров, тем более, штрафов. Равновесие в отношении дисциплины в обеих сменах явно нарушалось. То и дело одна смена говорила другой: «А вот у Максима Власовича этого нет». Особенно не нравилось это А. А. Русанову, который к Луговцову в целом относился с большим уважением. Квартира Русанова и Луговцова, живших вместе, находилась рядом с конторой. Приходя несколько раз в течение дня в их квартиру, мы часто были свидетелями споров собравшихся с В. М. Луговцовым. Максим Власович обычно пытался объяснить свое «кредо». В ответ на это раздавался громовой голос Александра Александровича: «Жалкий вы человек, Максюша, и жалкие вещи говорите». После таких выпадов по адресу уважаемого члена «галочьего клуба», все спешили разойтись.

Среди русского и бельгийского технического персонала завода ползли различные слухи относительно хода военных событий. Передавались дворцовые сплетни: о событиях в
Петрограде, о дворцовой политике, о фронте. Имя Распутина получило повсеместную и широкую известность. Рабочие знали, кто такой Распутин и каковы его отношения с царской семьей. Имена министров, их роль в происходивших событиях так же, как роль самого царя, получали огласку. Ни для кого не явилось новостью, когда в феврале, во время зимних морозов и заносов из разбросанных по заводу листовок распространились сведения об убийстве Распутина, волнениях в Петербурге, организации временного правительства, аресте министров и т. п.

Первого марта 1917 года стало известно, что царь отрекся от престола, и создается новое правительство. Я решил поехать в Юзовку – узнать более подробные сведения о событиях.

Михаил Константинович подтвердил правильность поступивших сообщений. Он был очень весел, как и другие инженеры, обрадованные происшедшими событиями. Михаил Константинович сообщил при этом, что в недалеком будущем он должен выехать в Сибирь на строительство нового металлургического завода. Это меня и обрадовало и огорчило.

В тот же день я выехал обратно в Енакиево, где на следующий день на базарной площади состоялся митинг, на котором местными и приезжими ораторами произносились речи, исполнялись революционные песни.

От инженеров выступил с пламенной революционной речью В. Феленковский.

Началось беспрерывное обсуждение происшедших событий и вытекающих из них для Енакиевского завода последствий. Было избрано какое-то, без определенного названия, общественное управление, в котором участвовали многие кооперативные деятели. В их числе были лица, принимавшие в дальнейшем большое участие в работе Енакиевского завода: Рафаил Михайлович Коломойцев, Поляков, Генак, Волков и другие. Были организованы собрания, на которых мы, инженеры, больше слушали, что говорится, и иногда выступали сами.

Как быть и что делать – вначале было неясно. Вскоре на заводе выявились две политические группы. Одна группа требовала ввести 8-часовой рабочий день, прекратить войну, заключить мир без аннексий и контрибуций, перейти к рабочему управлению на заводах и т. д.

Лидером другой группы умело выступал Александр Александрович Русанов, мой помощник по доменному цеху. Объясняя свои позиции, он предупреждал, что государственный корабль нельзя так раскачивать, это может повлечь за собой непоправимые осложнения для государства. После того, как на фронте наметился перевес в пользу русской армии, поступили известия о победе Брусилова, многие из нас считали, что нельзя бросать войну и идти на примирения с немцами. Все выступающие рабочие были против продолжения войны.

Основные требования рабочих сводились, главным образом, к введению 8-часового рабочего дня.

Восьмичасовой рабочий день начал вводиться самопроизвольно в разных цехах и в разное время вскоре вслед за митингами, которые непрерывно производились в каждом цехе.

Как начальник цеха, несколько раз в день перед началом смены (каждой) я вынужден был выступать перед рабочими и доказывать несвоевременность восьмичасового рабочего дня, особенно в данное время. Приходилось говорить о низкой производительности труда, которая должна быть компенсирована большой затратой времени рабочих, пока не будет улучшено техническое вооружение завода, о том, что идет война и нельзя в тылу снижать производительность труда.

Помимо вопроса о сокращении рабочего дня, обычно поднимался вопрос о заработной плате: раз работаем больше восьми часов, надо платить полуторную ставку. Этого вопроса мы сами не могли решить и оставляли его без ответа, так как для повышения зарплаты требовалось специальное решение правления.

Затем возникали различные требования – сколько рукавиц надо выдать каталям, о качестве спецодежды и т. д. и т. п.

Митинги, непрерывное обсуждение всех этих вопросов были связаны с большой потерей времени. Завод медленно и непрерывно снижал производство.

Самыми неспокойными для цехового персонала доменного цеха были праздничные дни, когда бессемеровский и мартеновский цехи останавливались, и чугун необходимо было давать на литейные дворы доменных печей. Насколько на Юзовском заводе вопрос о ручной уборке чугуна был хорошо продуман, и для уборки, например, того же самого количества чугуна требовалось в три раза меньше чугунщиков, настолько не продумано это было на Енакиевском заводе. Работа по разливке и уборке чугуна была адски тяжелой особенно в летнее время. Выполнялась она только благодаря внутренней дисциплине, державшейся в артелях, работавших в сменах, которые возглавлялись «старшими», людьми большой физической силы, пользовавшимися авторитетом среди подчиненных. Артели принимали к себе рабочих по выбору, физически слабых не брали. Внутренний распорядок в них устанавливался по образцу Запорожской сечи: старшой-кошевой.

Упадок на заводе начал наблюдаться еще летом 1916 года. Рабочие не выходили на работу, в базарном тоне торговались со сменными по поводу стоимости уборки ряда чугуна, во время работы обсуждали цены на продовольствие, качество рукавиц и т. д. Проводились частые совещания, первое вре-
мя веселые, обычно плохо отражавшиеся на производственной работе, в результате чего ровный ход печей нарушался. В свою очередь, снижение выпуска продукции противоречило интересам каталей, которые получали премию от числа подач. Начиная с лета 1917 года, вошло в обычай снижать производство по воскресеньям, а к концу года даже в другие дни недели. Вожаками чугунщиков в первой смене были «Кот» и «Котенок» (отец и сын), оба сорвиголовы, во второй – Рязанов – громадных размеров богатырь, красивый, степенный. Однако Рязанов не умел так хорошо держать в руках свою артель, как «Кот». День ото дня развал прогрессировал. В других цехах картина была такая же. Падение производственной дисциплины начиналось на самых тяжелых работах – у каталей, кочегаров. Теперь же они являлись инициаторами развала.

Менее всего этот болезненный процесс коснулся горновых, машинистов, слесарей, электриков. Они в большинстве случаев исполняли свои обязанности так же аккуратно, как и раньше. Я часто беседовал с ними по одиночке.

Припоминаю один мой воскресный разговор с машинистом подъемника печи, человеком молчаливым, внимательным, дисциплинированным. Я сделал замечание по поводу
работы на заводе, сказал, что нельзя так работать, а следовательно, и жить. Он ответил, что от создавшегося положения может спасти только коммуна, коммунизм. В первый раз я услышал слово «коммунизм».

Директор завода Потье и главный инженер Сахарнов, как только на заводе стало неспокойно, уехали в Харьков и в Москву. Руководства заводом не было, и нам впервые пришлось коллективно решать, какой цех остановить или когда его пустить.

Завод работал все хуже и хуже.

Кроме волнений на заводе, началось ухудшение работы рудников. Дисциплина в шахтах упала, уголь для коксования получался загрязненным. Это сказалось на качестве кокса. Стали работать хуже доменные печи, а следовательно, и весь завод.

Высшее руководство завода предъявило претензии ко мне, как к начальнику цеха. Я должен был дать объяснения, почему завод так плохо работает. Начальство успокоилось и больше ко мне не обращалось. Завод продолжал ухудшать работу.

Осенью 1917 года, когда внешний транспорт стал работать очень плохо, меня уполномочили поехать в качестве заместителя главного инженера завода в Харьков, в Викжель, чтобы заявить Железнодорожному Комитету требования об улучшении снабжения нас вагонами, рудой и т. п. Я впервые стал действовать как заместитель главного инженера завода. По возвращении в Енакиево я увидел, что, несмотря на обещания Министерства путей сообщения, никаких перемен к лучшему не произошло. Положение завода продолжало ухудшаться. Пришлось остановить доменную печь № 5, намеченную к реконструкции. Незадолго перед ее остановкой произошел трагический случай. Из-за загазованности колошники доменных печей представляли опасность для работы. На колошниках с «механизированной» загрузкой рабочие находились наверху не всегда, но внизу, под подъемной машиной, обычно имелся крюковой, направлявший крюк подъемной тележки, чтобы зацепить бадью. При неполадках на колошнике крюковой поднимался на колошник и помогал «механизации» в разгрузке бадьи. Случаи, когда в загазованной атмосфере угорали рабочие, были часты. Такой случай со смертельным исходом произошел с крюковым Василием Шманенко.

Доменная печь № 5 была в то время самая большая в России и в Европе, оборудованная механизированными подъемниками, но сделана со всеми недостатками, присущими немецким конструкциям. Диаметр ее горна составлял 5,4 м. По профилю она была копией печи № 8 «Иллинойс Стил Компани» и отличалась очень пологими заплечиками. Проект ее реконструкции был разработан М. К. Курако. Мне пришлось его осуществлять. Часть деталей для печи была уже готова: горн, заплечики, часть кожуха и т. п. Реконструкцию печи мы начали, полагая, что новые газовые машины, заказанные фирме «Кокериль», когда-нибудь к нам поступят. Но машины потонули где-то на пути к Мурманску и доставлены не были, а печь строилась и была фактически близка к окончанию. Достроили ее в 1926 году. Работала она из-за отсутствия воздуходувных машин плохо.

Кроме доменной печи № 5, приостановили работу и мартеновские печи, вследствие отсутствия газового угля, получаемого со стороны. Рабочие не получали жалования. Работал только бессемер, но из-за ухудшения работы доменных печей, бессемеровский металл имел плохое качество.

Оставшиеся на заводе бельгийцы начали переводить свои сбережения из Петербурга в Лондон и Париж. Это стало их главным делом. Все они как один бесповоротно решили ехать к себе на родину. Завод, следовательно, оставался без руководства во всех цехах, кроме доменного и частично коксового, где на печах фактически работал мастер Волошин. Не был обеспечен руководством так же и химический завод.

Коксовый цех делился на две части: часть его печи, мойка, дробилка находилась в составе металлургического завода, а другая часть – химическая, расположенная за небольшим за-бором, была в ведении компании, построившей печи за счет эксплуатации побочных химических продуктов угля.

Директором химического завода был француз, некто Ренар. Коксовый цех возглавлял бельгиец Риго, который встал в полную оппозицию к тому, что происходило в стране и на заводе, заявил, что в этих условиях он работать не будет, и раньше других собрался уезжать к себе на роди-ну. При наличии в коксовом цехе Волошина, отъезд Риго нас нисколько не тревожил – во главе стоял русский. Беспокоила судьба химической части. К счастью, Ренар не уезжал. Он оказался интересным человеком. Фирма посылала его работать во все страны света. Как специалист по строительству и эксплуатации технических заводов он побывал в Америке, Австралии и в других странах. Я с ним познако-мился довольно близко. Ренар оставался на Енакиевском заводе вплоть до окончательного перехода завода в руки Советов. Все остальные начальники цехов стремились любыми средствами перебраться на родину. К этому же готовились и остальные бельгийцы– работники более низких ступеней. При расставании бельгийские инженеры пригласили меня к себе. После нескольких бутылок вина, распитых среди неубранных, загроможденных комнат, они говорили примерно так: «Мы тоже социалисты, но совершенно не понимаем того, что происходит у вас. Мы представляем, что революция – это свобода высказывать свое мнение, но и только». Глубина и размер совершающихся событий, по-видимому, никоим образом не действовали на этих дальних славных потомков Эгмонта. Один из бельгийских инженеров из числа этих «социалистов» — Рено — в 1922 году прислал на мое имя письмо. Он просил помочь ему получить от большевиков деньги, внесенные им когда-то в сберкассу Правления Общества в Петербурге, в Брюсселе ему отказали возвратить эти кровно заработанные деньги, мотивируя тем, что они конфискованы большевиками. В том же 1922 году я неожиданно получил через АРА именную посылку, в которой находилась мука и килограмм индийского чая. Посылка пришла из Ванкувера от бывшего начальника бессемеровского цеха Енакиевского завода Прюдома, молодого и способного бельгийца. Во время моих путешествий за границей, которые я совершал после закрытия Енакиевского завода, проездом я оказался в Бельгии, в Льеже, на заводе Мари-Угре. Почти всех бельгийских инженеров, ранее работавших в Енакиеве, я нашел на этом заводе. Все они были рады видеть меня и много расспрашивали о России. Их интерес был понятен, тем более, что у многих из них были русские жены. Мне показали завод Льежа. Я с завистью смотрел на вновь установленное оборудование, которое бельгийцы получили взамен своего «барахла» типа Енакиевского, побитого немцами и отправленного на переплав. Смотрели они на меня все же сверху вниз. Я ездил так же на границу Бельгии с Францией и Люксембургом на завод «Роденже», где начальником доменного цеха был мой товарищ по Енакиеву Б. В. Толли, эмигрировавший из России в конце 1917 г. Кстати, Прюдом хотел пред-
ставить меня Потье, находившемуся в Брюсселе, но последний не выразил такого желания. Создалось очень тяжелое положение. За производство завода, в целом, никто не отвечал. Средств для расплаты с рабочими не было, выдача заработной платы производилась неаккуратно. Несомненно, это происходило с ведома Правления, так как та-
кой богатый завод, с большими складами незаложенной продукции, каким был Енакиевский, мог легко избежать такого положения. Рабочие на общих и цеховых собраниях
требовали посылки в Петроград – в Правление и к Временному правительству. Такая делегация была послана сразу после Октябрьской революции.

В начале декабря 1917 года делегация вернулась из Петрограда. Правление Общества в лице Потье отказало в уплате рабочим жалования. Тогда рабочая делегация обратилась в Совет Народных Комиссаров. Было приказано арестовать членов Правления, в том числе и Потье, находившегося в то время в Петрограде, передать ключи и все бумаги в распоряжение делегации и предоставить заводу денежные суммы для расплаты с рабочими. Потье под эскортом красноар

мейцев был направлен с Исаакиевской площади, где находилось правление, в тюрьму, а членам комиссии, приехавшим в Петроград, были переданы деньги из кассы и документы.

Делегация, съездившая в Петроград в составе Друяна, Элинсона, Осетрова, Дегтярева, Генака и других, на общем собрании информировала рабочих о том, что произошло. В результате ее поездки, Енакиевский завод стал первым национализированным заводом Донбасса.

И.П. Бардин, Т.А. Генак, Еременко —
члены рабочего правления енакиевского завода, 1920 г.

Общее собрание рабочих состоялось в так называемом народном доме, очень плохом, мрачном помещении, но по назначению напоминавшем «зал для игры в мяч», в котором собирались народные представители Парижа в первое время после революции (по роману Гюго «1793 год».) Здание строилось как доходное и предназначалось под кинематограф. После февральской революции оно было реквизировано и превратилось в место для всякого рода собраний.

На сцене разместилось временное рабочее Правление завода. Делегаты от цехов заняли стулья посредине, справа расположились умеренные, слева – крайние. С докладами выступала делегация, ездившая в Петроград. На протяжении лета часть этих делегатов посещала наши рудники и цехи и агитировала, как правило, за программу большевиков. Один из делегатов (Элинсон) хорошо играл на скрипке и, будучи и в цехах, давал концерты.

О петербургских собраниях докладывал Друян, — человек с внешностью Дантона, с большой головой, длинными волосами. Он с жаром говорил о преступлениях Потье и передавал подробности его ареста и заключения в тюрьму.

Подошли к вопросу – что же делать дальше? Многие выступали в совершенно непонятных, неопределенных и осторожных, «как бы чего не вышло», выражениях. Общее собрание рабочих решило выбрать рабочее правление. Техническому персоналу завода, то есть мне и техникам, которых я представлял, было заранее известно, каким будет решение собрания. Мы считали, что брать на себя ответственность за все события на заводе мы не можем, но оставлять завод без технической помощи с нашей стороны будет нечестно. Поэтому мы обещали добросовестно осуществлять руководство заводом, выполнять для этой цели все, что будет требоваться от нас, не неся при этом ответственности за все организационные изменения, связанные с созданием рабочего правления, и поездкой рабочей делегации в Петроград. С такого рода заявлением я и выступил.

Собранию мое выступление не понравилось. Лишь после того, как один из членов будущего Правления, представитель от железных рудников некто Осетров, в своем выступлении сказал: «Товарищи, мы выбираем рабочее правление, в состав которого войдет известный нам скрипач Элинсон, ничего не знающий в производственных вопросах, но хорошо играющий на скрипке. Не сыграет ли он нам тут «Дунайские волны»?», — стала понятна необходимость сохранить техников. Острота вопроса об их оставлении на заводе в значительной мере исчезла, и собрание решило что с мнением инженеров можно согласиться и их надо оставить работать.

Итак, деятельность рабочего правления началась. Я стал главным инженером завода.

Вернувшиеся из Петрограда делегаты сообщили, что Правительство потребовало представить доклад – что из себя представляет в настоящее время Енакиевский завод в техническом и финансовом отношении, что нужно сделать для улучшения его работы и какие для этого нужны средства.

С таким докладом предстояло поехать в Петроград в Совет Народных Комиссаров для окончательного решения вопросов о будущем завода. Декабрь 1917 года и январь 1918 года были полностью посвящены подготовке доклада. Финансовая и бухгалтерская сторона деятельности завода были в полном порядке. После ухода главного бухгалтера на этом деле остались некто Горфман, хорошо знающий финансовое состояние завода, который мог представить по этому вопросу исчерпывающие данные, и Триполко, технический бухгалтер, хорошо знающий вопросы себестоимости производства. Я с товарищами взялся за составление характеристики существующего положения с производством, технического плана и проекта реконструк завода в целях улучшения его работы в самый корот­кий срок. Это заняло около трех недель.

Начиная с февральской революции, выпуск продукции непрерывно снижался.

В феврале 1918 года был остановлен бессемеровский цех, состоявший из двух конвертеров по 10 тонн, но по числу плавок и тоннажу выпущенной стали не отстававший от бес­семеровских цехов, имевшихся в Екатеринославе, Днепров- ске, Дружковке. Енакиевский завод располагал образцово построенным бессемеровским цехом, хорошо связанным с доменными печами и, при хорошей работе доменных печей, дававших высокую производительность. Работу конвертеров сдерживали малая пропускная способность нагревательных печей, плохая их конструкция, недостаточная производи­тельность рельсобалочного стана и блюминга.

Остановка доменных печей продолжалась на протяжении всего 1918 г. Доменная печь № 3 остановилась из-за недостат­ка угля и кокса и нехватки рабочих. Это происходило помимо нашей воли.

В начале февраля 1918 года комиссия в составе Друяна, Элинсона, Дегтярева, Полякова и меня направились в Петро­град для доклада Совету Народных Комиссаров о положении завода.

Ехали очень долго — сначала до Харькова, затем из Харь­кова в Москву. На железной дороге было шумно и напряжен­но, ехали отступающие войска, масса мешочников и т. п.

Жизнь в Харькове проявлялась по-разному в разных сло­ях населения. Верхушка жила скрытно, имущее населе­ние, материально обеспеченное, держалось индифферент­но, остальные слои кипели. Положение в городе было тяже­лое. Все дорожало. Не хватало продуктов. Плохо было с ото­плением даже в гостиницах. Грабежи, убийства. Все кругом свидетельствовало об отсутствии власти и появлении темных сил, разрушающих жизнь большого города.

В Москве мы пробыли всего один день. Получив пропуска, поездом направились в Петроград. Вагоны не отапливались, стекла были выбиты. Перрон вокзала был заполнен матро­сами. Помню красноармейца, стоявшего у входа на перрон и проверявшего билеты. Он почтительно отнесся к нашим ман­датам, что подняло дух всей комиссии.

Петроград в тот период выглядел очень неприглядно. Фев­раль и март с их длинными ночами — в условиях Петрограда, пожалуй, самые тяжелые месяцы. Серые холодные ве­тры и низкая температура воздуха, обычно хорошо перено­симые при сухом климате, в эту пору года буквально прони­зывали тело человека. Температура помещений совершенно неотапливаемых, в особенности в учреждениях и дешевых го­стиницах, не превышала 10 градусов, атмосфера в них была промозглой. Чистый город, служивший образцом порядка для всех городов царской России, Петроград был страшно за­грязнен. Улицы не освещались и были заполнены военными, матросами и рабочими, чего-то искавшими, и всем своим ви­дом выражавшими беспокойство и настороженность.

Наша рабочая комиссия, приехавшая из Енакиева, посе­щая по своим делам различные учреждения и общественные организации, наблюдала эту интересную, своеобразную и, можно сказать, неповторимую жизнь.

По приезде в Петроград мы остановились в какой-то за­худалой гостинице на Александровском базаре под названи­ем «Флоренция», и, прежде всего, направились в правление завода, помещавшееся на Исаакиевской площади. В первый раз я был в правлении завода. Удивился довольно скромной обстановке, не понимая того, что умные бельгийцы не жела­ли показать свои богатства стране, которую они эксплуати­ровали. В правлении остались считанные люди, боязливо вы­глядывавшие из своих щелей. Советом Народных Комиссаров в правление был назначен комиссар, некто Колотов, вершив­ший здесь все дела. У него в качестве секретаря вертелся ра­ботник старого правления - некий Мелье, молодой бельгиец, прекрасно говоривший по-русски, по физиономии и по по­ведению - вполне законченный прохвост. («Бог шельму ме­тит» — он был на одну ногу хромой). Несомненно, из всех лиц, приехавших с делегацией, я был для него самым инте­ресным человеком, в связи с чем в разговоре со мной он все время пытался перейти от обычного для отчета изложения дел в правлении на более широкие темы о состоянии завода. Все остальные члены бывшего правления завода не появля­лись или были уже за рубежом. Комиссар Колотов, русский студент, только что окончивший или кончавший экономиче­ское отделение политехнического института, мало разбирал­ся в заводских делах и бухгалтерии. Приехавшие с нами бух­галтеры знакомили с состоянием отчетности по заводу. Ко- лотов представил нас неким специалистам, заседавшим в не- топленных комнатах Мраморного дворца. Из их числа я пом­ню тов. Савельева, руководившего заседаниями. Эти специа­листы сами не могли вынести каких-либо окончательных ре­шений, а собирали лишь материал для доклада. Все время го­ворили, что нас должен принять Владимир Ильич Ленин.

Немцы подходили к Пскову. Вновь организованная Крас­ная Армия шла защищать Питер от немцев.

Рабочие, одетые во что пришлось, с винтовками, которы­ми они, по-видимому, не вполне умели пользоваться, среди них женщины, также с винтовками, шли ранним, холодным петроградским утром, с музыкой, барабанным боем и пением революционных песен вперемежку, навстречу врагу для за­щиты Родины. Торжественны, строги и серьезны были лица воинов-бойцов и провожавших их людей. Красная Армия от­правлялась туда, где она впервые должна была поставить на карту свою жизнь, жертвуя ею для Родины и нового, невидан­ного доселе, строя жизни, шла навстречу передовым кадро­вым частям германской армии.

Эта картина у меня и у всех, кто ее видел, останется на­всегда в памяти.

Ленин нас не смог принять из-за событий, связанных с на­ступлением немцев. Нам назначил прием Ларин. Он занимал­ся с нами три дня. Я имел с ним длительную беседу в его ком­натах в гостинице «Астория».

Ларин был, видимо, большой человек. Создавалось впе­чатление, что из-за физической слабости он не способен ра­ботать. Переходя от стула к стулу, он держался за различные предметы, ему помогали передвигаться. Говорил он не гром­ко. Иногда нам казалось, что он не разбирается в наших до­кладах. Сопровождала его красивая женщина, вероятно род­ственница. Она присутствовала при наших разговорах и запи­сывала их. Ларин попросил меня познакомиться с имевшим­ся у него докладом некоего инженера Мещерского. Если воз­можно, переговорить с ним и дать по его докладу заключение. Доклад Мещерского касался организации машиностроения и металлургической промышленности и был подан на имя Вла­димира Ильича Ленина. Одновременно с этим Ларин пред­упредил, что, возможно, правительству временно придет­ся оставить Петроград, и предложил посмотреть, нет ли под­ходящего для нас оборудования на заводах Петрограда, что­бы использовать его на Енакиевском заводе. Я получил ман­дат на осмотр многих заводов. Прежде всего, я отправил­ся на Путиловский завод, ныне Кировский, и стал ходить по безмолвствующим цехам. В мартеновском цехе встретил мо­лодого, только что окончившего вуз инженера Михаила Еф­ремовича Пильника. Он показал мне цех, стараясь при этом узнать, что происходит на Юге и какова общая конъюнкту­ра среди техников и в промышленности. В мартеновском цехе
Кировского завода, который он знал более других цехов, для нас взять было нечего.

Принял меня секретарь райкома, к которому относился Путиловский завод. Он провел меня по заводу, показывая, что есть интересного. На этот раз я обнаружил турбину в 10 тыс. киловатт вместе с котлами, в это время бездействующи­ми. Она была нужна Енакиевскому заводу, хотя и не подхо­дила по вольтажу. Турбина эта находилась в отдельном здании и легко могла быть демонтирована и перевезена в Енакиево.

Нашелся новый листовой стан фирмы «Демаг», приводи­мый в движение паровой машиной в 6 тысяч лошадиных сил. Мне казалось, что этот стан и машину хорошо было бы взять на наш завод для использования, как в качестве блюминга, так и листового стана, вместо нашего старого и изношенного. На стан, турбину и котел я подал заявку.

После осмотра Путиловского завода я отправился на за­воды ныне Марти, Невский и некоторые другие. На них ока­залось значительно меньше оборудования, интересующего Енакиевский завод. Пришлось ограничиться некоторым ко­личеством станков и компрессоров, которыми ленинградские заводы были хорошо снабжены для ведения котельных работ.

Наступление немцев все усиливалось, нечего было и ду­мать о вывозке в Енакиево такого громоздкого оборудования в короткий срок. Начались налеты аэропланов, сбрасываю­щих бомбы, никакого вреда они не причиняли, но сеяли среди обывателей изрядную панику.

Нам рекомендовали скорее уехать. Попутно с делами я ре­шил познакомиться с петербургским политехническим инсти­тутом, лучшим институтом царской России. Как и Киевский, он расположен за городом, но обставлен лучше, с большим изяществом и вкусом.

Бегло осмотрел институт и его неотапливаемые лаборато­рии, в которых не было никого, кроме сторожей, и где ничто не напоминало о проводившейся здесь учебной и научной ра­боте, осмотрел металлургическое отделение и кабинеты М. А. Павлова, В. С. Курнакова и А. А. Байкова. После этого я от­правился с визитом к М. А. Павлову с тем, чтобы попросить у него некоторых советов и порекомендовать для Енакиевского завода молодых инженеров.

Михаила Александровича с сыном я застал возле кварти­ры в садике. Они пилили дрова. Михаил Александрович по­здоровался со мной довольно сухо, как это для него харак­терно, без всяких «интродукций» и показной радости, прояв­ляемых обычно людьми, встречающимися изредка. Он пред­ложил мне пойти с ним в кабинет и рассказать, что происхо­дит на Юге и в Енакиеве. В свое время он как член «птичьей» комиссии приезжал в Енакиево, но это было его первым и единственным посещением завода.

Михаил Александрович, как и большинство интеллигенции того времени, был сильно взволнован. Казалось, что он не пони­мает того, что происходит и единственное, чего ему, видимо, хо­телось, так это изолировать себя от всего, чем живет вся страна и молодое поколение. Он, как и большинство интеллигенции его возраста, не осознал того, что происходило в стране.

Я попросил Михаила Александровича рекомендовать в Енакиево кого-нибудь из его учеников. Он всегда рекомен­довал инженеров хороших, за свою «продукцию» он отве­чал. Михаил Александрович посоветовал мне взять молодого инженера Юрковского, оканчивающего институт. С ним я познакомился уже у себя в номере. Я предложил ему ехать в Енакиево, в доменный цех, на что он охотно согласился.

Перед отъездом нашу комиссию снабдили деньгами для расчета с рабочими, дали теплушку, пару красноармейцев, и мы тронулись в обратный путь.

По дороге, начиная с Бологого, мы встречали отступаю­щие эшелоны, нагруженные всякого рода остатками воен­ного снаряжения и большим количеством реквизированных бытовых и прочих вещей. В эту нашу поездку езда людей на крышах вагонов стала уже обычной картиной.

В Москве мы пробыли около двух дней. Осмотрели взятый Кремль. Двадцатого марта двинулись на Юг. Возвратились в Енакиево около тридцатого марта. Раздали деньги рабочим. Немедленно вслед за этим началась сильная утечка рабочих с завода, главным образом тех, кто имел на селе какое-либо имущество - дом или землю. Разнесся слух, что делят землю, и если вовремя не приехать, то останешься без земли. Ника­кими силами удержать людей было нельзя.

Я помню бурное заседание с представителями профсою­зов в большом зале реквизированного дома. Мы уговарива­ли рабочих остаться на заводе в количестве, могущем обеспе­чить работу производства. Однако уход с завода приобрел стихийный характер, и эту стихию нельзя было остановить. Народ рвался в деревню. Число работающих сразу уменьши­лось в два раза. На заводе еще может быть и можно было ра­ботать, но в шахтах добыча угля останавливалась. Даже в тех малых масштабах, до каких снизилось наше производство, работать стало совершенно невозможно.

В стихотворных выдержках дневника Г. Н. Николадзе этот период охарактеризован таким образом: