Богославец Николай Иванович - художник

Богославец Николай Иванович бывший узник фашистского концлагеря «Гросс-Розен».

Сразу же по окончании Харьковского художественного института Богославец Николай Иванович стал заниматься преподавательской деятельностью в детской художественной школе им. И.Е. Репина в городе Чугуеве, а потом взял на себя высокую миссию создания мемориального музея Репина в городе Чугуеве. Он стоял у истоков художественной школы в Енакиеве и был первым ее директором с 1968 года по 1975 год. Среди его учеников-енакиевцев – В. Винокуров, долгие годы был главным архитектором города Енакиева, В. Савелов, Л. Клименко, преподователи школы искусства (город Енакиево), Ю. Пермяков,заслуженный художник Карелии и др.

В Таганроге, куда Богославец Николай Иванович переехал в 70-х годах 20 века, был признан как талантливый живописец.

Графическое творчество стало для Богославец Николая Ивановича самым близким способом самовыражения. От простых карандашных зарисовок художник переходит к гравюрам, пастелям и акварелям, пробует себя в оригинальных смешанных техниках. Искусствоведы называют его непревзойденным мастером графики, а простых зрителей привлекает теплый лирический настрой работ Богославца Николая Ивановича.

Богославец Николай Иванович автор книги воспоминаний «Эхо».

В начале Великой Отечественной Войны мне было 16 лет. Наша семья – отец, мать и четверо детей − проживали в Полтавской области, родители работали в колхозе. Немцы заняли Полтавскую область в середине лета, и мы оказались на оккупированной территории. Захватчики начали устанавливать «новый порядок»  с того, что пригласили желающих добровольно ехать в Германию на работу. Некоторые одиночки уехали,  уезжали и семьями. А с зимы 1941-1942 года стали принудительно угонять на работу в Германию.  

Действовал строгий указ, по которому из семьи,  имеющей больше двух детей, забирали и отправляли под усиленным контролем. Уклонявшихся строго наказывали, были случаи расстрела. Отбирали только физически здоровых и молодых, а также специалистов. Добровольцев уже не было, а люди, кто как мог, уклонялись от немецкой принудиловки. Делали умышленно ожоги, расчесывали кожу с солью до язв, женщины втирали в кожу лица сажу и другими способами наносили себе увечья.  Все  уже верили в   неминуемость нашей Победы. Дожить бы!

В 1943 году мне исполнилось 18 лет, и меня тоже забрали. До ближайшей железнодорожной станции нас (человек сто) гнали пешком. До Киева везли поездом под конвоем из местной полиции. Убежать было нельзя – пострадает семья. Из Киева тоже поездом под надзором немецких солдат, которые ехали на побывку домой. В дороге все мы обсуждали бесчисленные   варианты побега. Некоторые прыгали с поезда на ходу, их легко расстреливали солдаты.

Привезли нас в лагерь Гросс-Розен под Бреслау, и после регистрации начался разбор по работам. Всем выдали нагрудную нашивку «OST» − «остарбайгер» − «восточный рабочий». Разбирали большими партиями на «закрытые» заводы, и   содержались они под строгой охраной за колючей проволокой, группы   поменьше – на фабрики под надзором полицейской охраны. На сельхоз.   работы  отбирали по 2-3 человека лично фермеры, работали там на хозяина −   без охраны. Мы вдвоем со школьным товарищем решили попасть к фермеру,   записавшись двоюродными братьями. Получилось. За пару недель изучили обстановку, подсобрали продуктов, приласкали хозяйских собак и в ночь на   троицу ушли. Втроем: Правдюк Дмитрий, Семенюк Христофор и я.  Поймали нас поляки, сдали в полицию и через неделю нас определили в штрафной лагерь. Охраняла нас уже не полиция, а эсэсовцы.

Распорядок дня: утром стакан эрзац кофе, в обед кусочек хлеба в два   пальца и баланда приблизительно 0,3 литра. И вечером стакан эрзац кофе.  Работали без выходных и без отдыха.  Работали лопатами, бросали песок по   кругу с кучки на кучку, расстояние между кучками около 2,5 етров. Примерно   через каждые пять кучек 1 эсесман с палкой смотрели, чтобы заключенный   бросал быстро и полную лопату. К вечеру многие падали от измора и их   уносили. Через несколько дней мы уже не узнавали друг друга и нам было   все равно. Спина уже не болела − она не переставала болеть. На руках кровоточили мозоли, а во рту опухший язык, неспособный вести   членораздельную речь.

Однажды утром нас не разбудили, обед принесли в барак, и вечерний кофе   тоже. А на следующий день нас погрузили на открытые железнодорожные платформы и к обеду привезли в центральное отделение концлагеря   Гросс-Розен.

Наш транспорт выгрузили во Франкфурте на Одере. Всех строем под охраной привели в перевалочный лагерь. А дальше: через помпезный въезд, украшенный  лозунгом на красном полотнище, под звуки лагерного духового оркестра  нас погнали внутрь самого концлагеря. Раздели, бегом прогнали   через холодный душ, продезинфицировали подмышки и пах, остригли голову, пробрили на голове ото лба до затылка дорожку и выдали лагерную   полосатую одежду с пристегнутым лагерным номером. Разместили в бараках,   покормили только вечером : стандартная пайка хлеба и баланда.      

С этого дня мы все стали безымянными и бесфамильными. Каждый должен был знать только свой номер. Я получил  № 12899. При необходимости, каждого вызывали только по номеру и отзываться надо было только на свой номер.

Помещение для сна – « штуба». Койка – «бетен». Койки двухэтажные, деревянные, соломенные матрацы и подушки, стандартные одеяла. Перед сном   нужно было быстро и аккуратно сложить верхнюю одежду вверх номером.   Койки закреплены были за каждым  и надо было их заправить за 5 минут по   единому образцу, а не умеющих старший по штубе (обязательно немец) мог избить до полусмерти. И никаких личных вещей и предметов. В штубе   помещалось около 20 человек.

На одной из стен на деревянной полке стояли чистые столовые наборы: тарелка, ложка, вилка. Ели мы из гнутых алюминиевых мисок, каждый носил при себе ложку- это разрешалось, а потом  ложки у нас отобрали и, когда мы уходили на работу все это складывалось около ящика, где уголь   хранился для отопления.   Отопление было печное. Посередине штубы стоял стол и деревянные длинные скамейки. Около каждой койки две деревянные табуретки, но только для укладки одежды на ночь. Больше никакой мебели   не было. Утром  в 6:00 подъем, 5 минут на заправку койки, 5 минут на   умывание и одевание, потом около 15 мин. – кофе и стандартная пайка хлеба и бегом на «опельплац» на проверку. Затем пешком на работу. На марше заставляли петь песни на немецком языке. Работали за лагерем, рыли котлованы вручную. Непосредственными надзирателями на работе были   «капо», такие же, как мы заключенные, но служили они ревностно и били   палками направо и налево  без разбора.  Они же доносили  на   «непослушных», которых на вечерней проверке наказывали эсэсовцы   плетками.

Заканчивали работу вечером; строем под охраной эсэсовцев  с собаками   входили в лагерь, выстраивались для проверки. В центре на почтительном   расстоянии от шеренги в 5 рядов стояла группа эсэсовцев – блокфюреров – во главе с лагерфюрерами. Чуть в стороне от них -оберкало и переводчик с   немецкого  на русский .

После выносили для общего обозрения скамейку  и вызывали   «провинившихся». Начиналась  экзекуция. Провинившегося - на скамью, обнажали спину и лагерфюреры плетками наносили причитающееся количество   ударов . А жертва должна была громка отсчитывать удары на немецком. За   плохо пришитый или грязный номер, за плохо заправленную койку, за   отлучку в туалет без разрешения «капо» или штубового – 5 ударов, за   препирательство – 10 ударов. Передвигаться по территории лагеря, даже в   туалет, можно было только бегом. При встрече с блокфюрером надо было   немедленно снять берет (показать пробритый пробор на голове) и громко   произнести на немецком, что идешь в барак, лазарет или туалет - больше   ходить было некуда. Блокфюрер заставляет повторять эту процедуру по   нескольку раз.

Когда я попал в лагерь в августе 1943 года, мой номер был 12899, а к концу войны я уже встречал номер 117 000,  в то же время количество блоков увеличилось не более, чем на половину. 105 899 человек ушли через крематорий…

Источник: http://www.zemliaki.net.ua