Евгению Лукьяненко
Ты помнишь, друже,
было нам под тридцать,
храня студенчества недавний шик,
мы по укоренившейся традиции
друг к другу обращались:
- Слышь, старик...
Пижонили, конечно.
Было дело.
Вот нынче мы и вправду старики.
Но странно:
дух и мысль, душа и тело,
как в юности, здоровы и крепки.
Порой болит - что не болеть не может.
Реакция, конечно же не та.
Но зависть нас по-прежнему не гложет,
И не страшит последняя черта.
Мы жили всяко -
голодно и сыто -
в том коммунальном нищенском раю,
где в университетах недосыпа
и обретали личностность свою.
Войной недавней меченая поросль,
мы жили между "надо" и "нельзя".
Мечтали сообща,
взрослели порознь, -
кому какая выпала стезя.
Но, разные, мы в главном были схожи:
сыны в семье отцов-фронтовиков.
Судьба Отечества своей - дороже.
И были мы народ. Без дураков.
Вот это и осталось - до кончины,
и нас не обломать и не купить.
... Все помня, улыбаюсь без причины:
- А слышь, старик,
живем и будем жить! Я тебе письмецо пишу.
Ты прочтешь его через годы,
улыбнешься: значит, дышу,
вольный сын невольной свободы.
Потому что жизнь - суета.
Ну а смерть и памятью дышит.
Вечность - просто такая черта,
за которой тебя не слышат.
Эти строчки поэт написал своей жене Ирине. И ей же:
Мы расстаемся навсегда:
До вечера.
И день завис распятием в окне,
и я не знаю,
как дожить до встречи
в бессильной и бесцельной тишине.
| 
